Mif-legenda

Пастернак не мог участвовать в этом «пире во время чумы». И, конечно, никаких

иллюзий насчет благотворности революции.

После возвращения с Урала, 4 марта 1933 года, Пастернак признавался в письме Горькому: «Я давно, все последние годы, мечтал о такой прозе, которая как крышка бы на ящик легла на все неоконченное и досказала бы все фабулы мои и судьбы». Но для воплощения мечты в завершенный роман, причем такой, который точно не понравился бы Горькому, потребовалось еще бо­лее двадцати лет.

Первоначально Пастернак, как кажется, питал некоторые иллюзии насчет коллективизации, до­пуская, что первоначальные трудности будут пре­одолены, и создание колхозов, в конечном счете, окажется во благо народа. Не случайно в 1929 году он писал сестре Лидии в Берлин: «Сейчас все живут под очень большим давлением, но пресс, под кото­рым протекает жизнь горожан, просто привилегия по сравнению с тем, что делается в деревне. Там проводятся

меры широчайшего и векового значе­ния».

Однако поездка на Урал все расставила на свои места. Очевидно, тогда, на Урале, возникла идея за­вершить основные события романа 1929 годом — «годом великого перелома». Именно в этом году должен погибнуть главный

герой романа, что сим­волизирует гибель дореволюционной интеллиген­ции — не обязательно физическую (хотя многие из этого слоя не пережили 1937—1938 годы), но преж­де всего духовную, ибо, чтобы выжить, пришлось приспосабливаться под коммунистическую идео­логию. А это, как Пастернак, пережив тяжелый пси­хический кризис в 1935—1936 годах, убедился на собственном примере, губительно для подлинного творчества, для созидания нетленных ценностей.

Революция теперь воспринималась Пастерна­ком как ураган, положивший начало хаосу и духов­ной разрухе, а не как очистительная буря ранних поэм «Лейтенант Шмидт» и «Девятьсот пятый год». В романе Юрий Живаго говорил Ларе: «Со всей России сорвало крышу, и мы со всем народом очу­тились под открытым небом».

Вообще надо заметить, что «Доктор Живаго» — это роман потрясения. Бурные события в личной жизни Пастернака начала 30-х годов (роман с Зи­наидой Николаевной Нейгауз, уход от первой жены, Евгении Владимировны Лурье, и сына Жени) положились на столь же бурные события в жизни страны. Характерно, что всерьез за роман Пастер­нак принялся уже после Великой Отечественной войны, когда потерпели крах вызванные войной надежды па либерализацию и завязался новый бур­ный роман — с Ольгой Ивинской.

Вскоре после 1932 года работа над романом была на время оставлена, и в 30-е годы Пастернак к нему возвращался очень редко. По словам англий­ского дипломата Исайи Берлина, познакомившего­ся с поэтом уже после Второй мировой войны, «Пастернак был русским патриотом, он очень глу­боко чувствовал свою историческую связь с роди­ной . Пастернак любил все русское и готов был простить своей родине все ее недостатки — все, за исключением варварского сталинского режима .»

Но как раз в 30-е годы, после «великого перелома», советский режим стал все более ужесточаться, ос­татки интеллектуальной свободы улетучились. Пас­тернак пробовал приспособиться, с одной стороны не возражая, когда Николай Бухарин пытался сде­лать из него полуофициального «первого поэта страны», а с другой — сохранить личную, творче­скую независимость. К 1935 году выяснилось, что это — «две вещи несовместные».