Mif-legenda

Впрочем, у властей Борис Леонидович всегда был на подозрении, даже тогда, когда честно пы­тался найти свое место в советской действительно­сти. Летом 1934 года Пастернак говорил: «Я не хочу, чтобы в поэзии вес советское было обязательно хо­рошим. Нет, пусть, наоборот, все хорошее будет со­ветским .» Но несбыточность этих мечтаний стала ясна поэту очень скоро.

«Доктор Живаго» убедительно доказал, что Пас­тернак так и не перестроился.

В своём письме кузине Ольге Фрейденберг, от 13 октября, Пас­тернак подробно излагал замысел романа: «Собственно, это первая настоящая моя работа. Я в ней хочу дать исторический образ России за по­следнее сорокапятилетние, и в то же время всеми сторонами этого сюжета, тяжелого, печального и подробно разработанного, как, в идеале, у Диккен­са или Достоевского, — эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, па Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое. Роман пока называется «Мальчики и девочки». Я в нем свожу счеты с еврейством, со всеми видами национализ­ма (и в интернационализме) (не случайно нацио­нальные у персонажей — только фамилии, а без них Комаровского никак не примешь за поляка, а Галиуллина — за татарина. Пастернаку важно было выразить в романе то вечное и наднациональное, что не сводится ни к одной национальности, ибо Христос выше и эллина, и иудея.), со всеми оттенками антихристианства и его допущениями, будто существуют еще после падения Римской им­перии какие-то народы и есть возможность стро­ить культуру на их сырой национальной сущности.

Атмосфера вещи — мое христианство, в своей широте немного иное, чем квакерское и толстов­ское, идущее от других сторон Евангелия в придачу к нравственным.

Это все так важно, и краска так впопад ложится в задуманные очертания, что я не протяну и года, если в течение его не будет жить и расти это мое перевоплощение, в которое почти с физической определенностью переселились какие-то мои внут­ренности и частицы нервов».

В 1947 году вариантами названий были «Нормы нового благородства», «Земной воздух», «Живые, мертвые и воскресающие» и «Рыньва».

Роман был для Пастернака делом всей жизни. Это было то произведение, с которым не стыдно было предстать перед Богом. Он хотел высказать все, что наболело, без какой-либо оглядки на цензуру и не­зависимо от того, как неуемное желание говорить правду и одну только правду скажется на его поло­жении в стране победившего социализма. Пастер­нак готов был все поставить на эту карту. Или почти все. Он так и писал Фрейденберг 24 января 1947 го­да: «Я сделал, в особенности в последнее время (или мне померещилось, что я сделал, все равно, безраз­лично), тот большой ход, который в жизни, игре или драме остается позади, и перестают ранить, ра­довать и существовать оттенки и акценты, перехо­ды, полутона и сопутствующие представления, надо разом выиграть или (и тоже целиком) провалить­ся, — либо пан, либо пропал.

И что мне Смирнов, когда самый злейший и опаснейший враг себе и Смирнову — я сам, мой возраст и ограниченность моих сил, которые, мо­жет быть, не вытянут того, что от них требуется, и меня утопят?»

С литературоведом Зельмой Федоровной Руофф Пастернак 16 марта 1947 года делился соображе­ниями о главном герое романа, который был не только автобиографичным, но и некоторым обоб­щенным образом русского поэта первой половины XX века: «Я пишу сейчас большой роман в прозе о человеке, который составляет некоторую равно­действующую между Блоком и мной (и Маяков­ским и Есениным, может быть). Он умрет в 1929 году. От него останется книга стихов, составляю­щая одну из глав второй части. Время, обнимаемое романом, 1903—1945 гг. По духу это нечто среднее между Карамазовыми и Вильгельмом Мейстером».