Mif-legenda

З.Н. Пастернак вспоминала, что Пастернак обо­жал топить печки: «На Волхонке у них нет цен­трального отопления, и он топит всегда сам, не по­тому, что считает, что делает это лучше других, а потому, что любит дрова и огонь и находит это красивым». В этом была своя поэзия.

Так же, как Лара отказывалась от помощи Жива­го, предлагавшего ей дотащить ведра, так же, по воспоминаниям Зинаиды Николаевны, она отказы­валась, когда Пастернак начал помогать ей соби­рать хворост для плиты. Живаго восхищался ею: «Как хорошо все, что она делает. Она читает так, точно это не высшая деятельность человека, а не­что простейшее, доступное животным. Точно она воду носит или чистит картошку». Точно так же Пастернак говорил Зинаиде Николаевне, что ее ка­стрюли дышат поэзией.

В Зинаиде Николаевне, не понимавшей его сти­хов, Пастернак ценил прежде всего домашность, умение и желание устроить быт. А Ольга Ивинская была родственной ему поэтической натурой и пре­вратилась в Лару романа. Чертой же Зинаиды Ни­колаевны наделена Марина — практичная, хорошо приспособленная к жизни, умеющая устраивать быт последняя возлюбленная Юрия Живаго.

В результате в поезде, в котором Зинаида Нико­лаевна и Пастернак возвращались из Ирпеня в Мо­скву, Пастернак признался ей в любви. В ответ Зи­наида Николаевна ответила со слезами: «Вы не мо­жете себе представить, какая я плохая!» Она имела в виду, что уже в пятнадцать лет отдалась Николаю Милитинскому. Пастернак воскликнул в восхище­нии: «Как я это знал! Я угадал ваши переживания» Этот разговор передан в романе в главе, где рас­сказывается о возвращении Юрия Живаго из плена и его болезни. Лара говорит ему:

«— Ах, Юрочка, можно ли так? Я с тобой всерьез, а ты с комплиментами, как в гостиной. Ты спраши­ваешь, какая я. Я — надломленная, я с трещиной на всю жизнь. Меня преждевременно, преступно рано сделали женщиной, посвятив в жизнь с наихудшей стороны, в ложном, бульварном толковании само­уверенного пожилого тунеядца прежнего времени, всем пользовавшегося, все себе позволявшего.

- Я догадываюсь. Я что-то предполагал. Но пого­ди. Легко представить себе твою недетскую боль того времени .»

Дальше были бурные объяснения с Генрихом, уходы Зинаиды Николаевны, возвращения и новые уходы. 3 февраля 1932 года Пастернак пытался отравиться. 15 февраля 1931 года он писал С.Д. Спас­скому: « .Человек, которого я люблю, не свободен, и это жена друга, которого я никогда не смогу разлю­бить. И все-таки это не драма, потому что радости здесь больше, чем вины и стыда».

Все усугублялось еще и тем, что любовникам было негде жить, они кочевали по друзьям.

Марина Цветаева, узнавшая от общих друзей, что Пастернак ушел из семьи, очень точно подме­тила в письме к своей чешской переводчице Анне Тесковой 20 марта 1931 года: « .Борис на счастли­вую любовь не способен. Для него любить — значит мучиться».

Оба они метались между друг другом и прежни­ми семьями. В конце ноября 1931 года Евгения Вла­димировна Лурье писала Пастернаку из Берлина: «Какое счастье, когда можно так плакать вовсю, как я сейчас реву, это когда горе заходит так далеко, что рвется само наружу . Я уехала из Москвы, я помнила твои слова — ты и Женечка моя семья, я не заведу себе другой, Зина не войдет в мою жизнь . Моя голова пухнет. Я плачу как проклятая — неуже­ли же все правы, а я виновата. За что, за то, что лю­била так крепко тебя . Ты так плохо видишь нас с Женечкой, ты то возвышаешь до героев, — то низ­водишь до кого-то жалкого, кто всегда упрекает и плачет. А мы совсем простые».